Неточные совпадения
— Нет. Он в своей каморочке
Шесть
дней лежал безвыходно,
Потом ушел в леса,
Так пел, так плакал дедушка,
Что лес стонал! А осенью
Ушел
на покаяние
В Песочный монастырь.
У вас товар некупленный,
Из вас
на солнце топится
Смола, как из сосны!»
Опять упали бедные
На дно бездонной пропасти,
Притихли, приубожились,
Легли
на животы;
Лежали, думу думали
И вдруг запели.
— Да, это всё может быть верно и остроумно…
Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич
на чесавшуюся и ворочавшую всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает
дело, — это бесчестно?
Два мальчика в тени ракиты ловили удочками рыбу. Один, старший, только что закинул удочку и старательно выводил поплавок из-за куста, весь поглощенный этим
делом; другой, помоложе,
лежал на траве, облокотив спутанную белокурую голову
на руки, и смотрел задумчивыми голубыми глазами
на воду. О чем он думал?
Однако, странное
дело, несмотря
на то, что она так готовилась не подчиниться взгляду отца, не дать ему доступа в свою святыню, она почувствовала, что тот божественный образ госпожи Шталь, который она месяц целый носила в душе, безвозвратно исчез, как фигура, составившаяся из брошенного платья, исчезает, когда поймёшь, как
лежит это платье.
И в самом
деле, Гуд-гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки облаков, а
на вершине
лежала черная туча, такая черная, что
на темном небе она казалась пятном.
Мое! — сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг;
Осталася во тьме морозной
Младая
дева с ним сам-друг;
Онегин тихо увлекает
Татьяну в угол и слагает
Ее
на шаткую скамью
И клонит голову свою
К ней
на плечо; вдруг Ольга входит,
За нею Ленский; свет блеснул,
Онегин руку замахнул,
И дико он очами бродит,
И незваных гостей бранит;
Татьяна чуть жива
лежит.
Когда
на другой
день стало светать, корабль был далеко от Каперны. Часть экипажа как уснула, так и осталась
лежать на палубе, поборотая вином Грэя; держались
на ногах лишь рулевой да вахтенный, да сидевший
на корме с грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер. Он сидел, тихо водил смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом, и думал о счастье…
«Иисус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То была пещера, и камень
лежал на ней. Иисус говорит: Отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: господи! уже смердит: ибо четыре
дни, как он во гробе».
Вечером того же
дня, когда уже заперли казармы, Раскольников
лежал на нарах и думал о ней. В этот
день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели
на него иначе. Он даже сам заговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно было быть: разве не должно теперь все измениться?
Лежал я тогда… ну, да уж что!
лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне
на такое
дело пойти?» А уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
Дорога из Марьина огибала лесок; легкая пыль
лежала на ней, еще не тронутая со вчерашнего
дня ни колесом, ни ногою. Базаров невольно посматривал вдоль той дороги, рвал и кусал траву, а сам все твердил про себя: «Экая глупость!» Утренний холодок заставил его раза два вздрогнуть… Петр уныло взглянул
на него, но Базаров только усмехнулся: он не трусил.
Через трое суток он был дома, кончив деловой
день,
лежал на диване в кабинете, дожидаясь, когда стемнеет и он пойдет к Никоновой. Варвара уехала
на дачу, к знакомым. Пришла горничная и сказала, что его спрашивает Гогин.
На другой
день он проснулся рано и долго
лежал в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и
на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий
на гром. Можно было подумать, что
на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.
Покончив
на этом с Дроновым, он вызвал мечту вчерашнего
дня. Это легко было сделать — пред ним
на столе
лежал листок почтовой бумаги, и
на нем, мелким, но четким почерком было написано...
Знакомый, уютный кабинет Попова был неузнаваем; исчезли цветы с подоконников,
на месте их стояли аптечные склянки с хвостами рецептов, сияла насквозь пронзенная лучом солнца бутылочка красных чернил,
лежали пухлые, как подушки, «
дела» в синих обложках; торчал вверх дулом старинный пистолет, перевязанный у курка галстуком белой бумажки.
— В кусочки, да! Хлебушка у них — ни поесть, ни посеять. А в магазее хлеб есть,
лежит. Просили они
на посев — не вышло, отказали им. Вот они и решили самосильно взять хлеб силою бунта, значит. Они еще в среду хотели
дело это сделать, да приехал земской, напугал. К тому же и
день будний, не соберешь весь-то народ, а сегодня — воскресенье.
Оформилась она не скоро, в один из ненастных
дней не очень ласкового лета. Клим
лежал на постели, кутаясь в жидкое одеяло, набросив сверх его пальто. Хлестал по гулким крышам сердитый дождь, гремел гром, сотрясая здание гостиницы, в щели окон свистел и фыркал мокрый ветер. В трех местах с потолка
на пол равномерно падали тяжелые капли воды, от которой исходил запах клеевой краски и болотной гнили.
Она была бледна в то утро, когда открыла это, не выходила целый
день, волновалась, боролась с собой, думала, что ей делать теперь, какой долг
лежит на ней, — и ничего не придумала. Она только кляла себя, зачем она вначале не победила стыда и не открыла Штольцу раньше прошедшее, а теперь ей надо победить еще ужас.
На другой
день Андрея нашли преспокойно спящего в своей постели, а под кроватью
лежало чье-то ружье и фунт пороху и дроби.
Если Захар заставал иногда там хозяйку с какими-нибудь планами улучшений и очищений, он твердо объявлял, что это не женское
дело разбирать, где и как должны
лежать щетки, вакса и сапоги, что никому
дела нет до того, зачем у него платье
лежит в куче
на полу, а постель в углу за печкой, в пыли, что он носит платье и спит
на этой постели, а не она.
Он вспомнил Ильин
день: устриц, ананасы, дупелей; а теперь видел толстую скатерть, судки для уксуса и масла без пробок, заткнутые бумажками;
на тарелках
лежало по большому черному ломтю хлеба, вилки с изломанными черенками.
Зато Обломов был прав
на деле: ни одного пятна, упрека в холодном, бездушном цинизме, без увлечения и без борьбы, не
лежало на его совести. Он не мог слушать ежедневных рассказов о том, как один переменил лошадей, мебель, а тот — женщину… и какие издержки повели за собой перемены…
В деревне с ней цветы рвать, кататься — хорошо; да в десять мест в один
день — несчастный!» — заключил он, перевертываясь
на спину и радуясь, что нет у него таких пустых желаний и мыслей, что он не мыкается, а
лежит вот тут, сохраняя свое человеческое достоинство и свой покой.
Но беззаботность отлетела от него с той минуты, как она в первый раз пела ему. Он уже жил не прежней жизнью, когда ему все равно было,
лежать ли
на спине и смотреть в стену, сидит ли у него Алексеев или он сам сидит у Ивана Герасимовича, в те
дни, когда он не ждал никого и ничего ни от
дня, ни от ночи.
Цыплята не пищали больше, они давно стали пожилыми курами и прятались по курятникам. Книг, присланных Ольгой, он не успел прочесть: как
на сто пятой странице он положил книгу, обернув переплетом вверх, так она и
лежит уже несколько
дней.
Он целые
дни,
лежа у себя
на диване, любовался, как обнаженные локти ее двигались взад и вперед, вслед за иглой и ниткой. Он не раз дремал под шипенье продеваемой и треск откушенной нитки, как бывало в Обломовке.
«Как это они живут?» — думал он, глядя, что ни бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят они
на дно жизни, что
лежит на нем, и не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что Бог даст!» — говорит бабушка.
Следовательно, надо зорко смотреть около, не
лежит ли праздно несделанное
дело, за которым явится
на очередь следующее, по порядку, и не бросаться за каким-нибудь блуждающим огнем, или «миражем», как говорит Райский.
— Да, кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид, будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик
на груди не будет
лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас будут мелькать
дни, часы, ночи…
Но она в самом
деле прекрасна. Нужды нет, что она уже вдова, женщина; но
на открытом, будто молочной белизны белом лбу ее и благородных, несколько крупных чертах лица
лежит девическое, почти детское неведение жизни.
В один такой час хандры он
лежал с сигарой
на кушетке в комнате Татьяны Марковны. Бабушка, не сидевшая никогда без
дела, с карандашом поверяла какие-то, принесенные ей Савельем, счеты.
Собаки, свернувшись по три, по четыре,
лежат разношерстной кучей
на любом дворе, бросаясь, по временам, от праздности, с лаем
на редкого прохожего, до которого им никакого
дела нет.
«Ишь ведь! снести его к матери; чего он тут
на фабрике шлялся?» Два
дня потом молчал и опять спросил: «А что мальчик?» А с мальчиком вышло худо: заболел, у матери в угле
лежит, та и место по тому случаю у чиновников бросила, и вышло у него воспаление в легких.
Пусть Ефим, даже и в сущности
дела, был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался, но все же в самой глубине
дела лежала такая точка, стоя
на которой, был прав и я, что-то такое было и у меня справедливого и, главное, чего они никогда не могли понять.
Обе занимались
делом:
на столе и
на коленях у них
лежало дорогое выездное платье Анны Андреевны, но старое, то есть три раза надеванное и которое она желала как-нибудь переделать.
Они все сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу,
лежал на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать из не прямо касающегося к
делу, но замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же в комнате, был не простой, хотя и черный, но обитый бархатом, а покров
на покойнике был из дорогих — пышность не по старцу и не по убеждениям его; но таково было настоятельное желание мамы и Татьяны Павловны вкупе.
На четвертый
день моего сознания я
лежал, в третьем часу пополудни,
на моей постели, и никого со мной не было.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь
лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а
на меня как раз сегодня утром ужасно много
дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
Внизу мы прошли чрез живописнейший лесок — нельзя нарочно расположить так красиво рощу — под развесистыми банианами и кедрами, и вышли
на поляну. Здесь
лежала, вероятно занесенная землетрясением, громадная глыба коралла, вся обросшая мохом и зеленью. Романтики тут же объявили, что хорошо бы приехать сюда
на целый
день с музыкой; «с закуской и обедом», — прибавили положительные люди. Мы вышли в одну из боковых улиц с маленькими домиками: около каждого теснилась кучка бананов и цветы.
На другой
день утром мы ушли, не видав ни одного европейца, которых всего трое в Анжере. Мы плыли дальше по проливу между влажными, цветущими берегами Явы и Суматры. Местами,
на гладком зеркале пролива,
лежали, как корзинки с зеленью, маленькие островки, означенные только
на морских картах под именем Двух братьев, Трех сестер. Кое-где были отдельно брошенные каменья, без имени, и те обросли густою зеленью.
«Хи, хи, хи!» — слышалось только из Кичибе, который, как груда какая-нибудь, образующая фигурой опрокинутую вверх
дном шлюпку,
лежал на полу, судорожно подергиваясь от этого всем существом его произносимого «хи».
Я назад: в самом
деле, коленкоровые башмаки
лежали на полу.
—
На!.. бери, бери!.. — кричит Ляховский отодвигая ящик конторки,
на дне которого
лежит несколько смятых кредиток. —
На, грабь меня, снимай последнюю рубашку.
Это вопиющее
дело началось еще при старом судопроизводстве, проходило через десятки административных инстанций и кончилось как раз в тот момент, когда Сашка
лежал на столе.
— Когда я получил телеграмму о смерти Холостова, сейчас же отправился в министерство навести справки. У меня там есть несколько знакомых чиновников, которые и рассказали все, то есть, что решение по
делу Холостова было получено как раз в то время, когда Холостов
лежал на столе, и что министерство перевело его долг
на заводы.
Госпожа Хохлакова уже три недели как прихварывала: у ней отчего-то вспухла нога, и она хоть не
лежала в постели, но все равно,
днем, в привлекательном, но пристойном дезабилье полулежала у себя в будуаре
на кушетке.
— Я иду из положения, что это смешение элементов, то есть сущностей церкви и государства, отдельно взятых, будет, конечно, вечным, несмотря
на то, что оно невозможно и что его никогда нельзя будет привести не только в нормальное, но и в сколько-нибудь согласимое состояние, потому что ложь
лежит в самом основании
дела.
Лежу это я и Илюшу в тот
день не очень запомнил, а в тот-то именно
день мальчишки и подняли его
на смех в школе с утра-с: «Мочалка, — кричат ему, — отца твоего за мочалку из трактира тащили, а ты подле бежал и прощения просил».
Раз случилось, что Федор Павлович, пьяненький, обронил
на собственном дворе в грязи три радужные бумажки, которые только что получил, и хватился их
на другой только
день: только что бросился искать по карманам, а радужные вдруг уже
лежат у него все три
на столе.